Диана Ва-Шаль В центре Нигде

Пролог семья золотых вен и бриллиантовых слез

Сентябрь 1921 года не радовал теплом; шли (к удивлению) затяжные дожди, ветра поднимали опавшую листву и раскидывали ее по брусчатке улиц – но в воздухе пахло не холодом или сыростью, о, нет! В воздухе пахло переменами, свободой и надеждами. Ужасающие события прошлого десятилетия залегли глубокими морщинами, грубыми шрамами, ноющей тоской в закромах грудной клетки; но люди словно впервые вкусили жизнь и все ее прелести – необычайным лекарством стали страх и слезы, трансформировав сознание живых в жаждущее поймать каждый миг этой странной, чудной жизни. Пали четыре могучие империи. Перевернулся напоенной кровью войны мир. И все вокруг спешили жить.

А жизнь вновь приобрела легкость. Впрочем, мне никогда не приходилось на нее жаловаться; перипетии несчастий и хаос окружающего мира будто сторонились семьи, в которой мне посчастливилось родиться. Иногда мне казалось, что даже в день моего рождения, в солнечное утро тринадцатого мая 1899, я ощутила эту необъяснимую силу, что царила вокруг. Все детство и вся юность мои прошли в пригородах Петербурга; и в годы, когда каждый становился сопричастником фундаментальных событий, разворачивающихся в главном городе империи, семья моя словно находилась в каком-то вакууме. Почти всех мужчин в семье миновали войны (а мужчин в семье было много! У деда с бабушкой родилось восемь детей – все мальчики, – и у моих дядюшек рождались только сыновья; я стала первой девушкой рода моего деда, единственной дочерью и единственной внучкой у Тёмкиных), революционные всполохи не жалили нашего уютного имения. Деньги лились рекой, и я жила в роскоши, в благоденствии. На семейных ужинах привычно поднимался тост за моего деда, Павла Игнатьевича, принесшего семье процветание, и за отца – человека, которому было уготовано это процветание приумножать (из всех своих детей дедушка особенное внимание уделял именно ему).

Даже отчасти драматичные события, произошедшие внутри семьи, не приносили чрезмерных тягот или боли.

Отец разошелся с матушкой, когда мне еще не исполнилось шести. На удивление Церковь дала им развод легко и без волокиты. Супружеская чета рассоединилась дружно и полюбовно; матушка отправилась с новым суженым (по слухам, достаточно именитым офицером) в путешествие по миру, отец посвятил себя наукам и книгам – именно благодаря нему я пристрастилась к чтению и изучению истории, мифологии и спиритических наук. Второй раз отец так и не женился. Я оставалась единственным и любимым ребенком, что сказалось на формирующемся характере. Матушку помнила плохо: лишь серые добрые глаза (цвет которых передался и мне), да нежные теплые руки. В сознании отпечаталась ее улыбка и звонкий смех; редкие же фотографии отец не хранил (или не показывал)

Февральская революция пошатнула душевный покой моей семьи: я проплакала двое суток навзрыд, не выходя из своей комнаты. Те чувства я помню ярко и остро: точно вырвали сердце. Падение монархии стало для меня личной трагедией, а каждая новая подробность рубцевала израненную душу. Бабушка, Елизавета Платоновна, гладила меня по густым длинным волосам и просила, чтобы я не лила свои "драгоценные бриллиантовые слезы". Тогда же отец и дед решили, что "Россия погрузится в болото и утопнет, а потому надобно эмигрировать". Мол, лучше это сделать самостоятельно и добровольно, чем ждать, когда того будут требовать обстоятельства и ступающие по пятам большевики. И здесь сама Фортуна нам благоволила: уже к середине июля 1917 я, мой отец и дед с бабушкой обустраивали новый двухэтажный дом в небольшом городке штата Нью-Джерси. Нам даже удалось увезти за собой бесценные коллекции и золото; удача вела нас по протоптанной тропе, и все складывалось в нашу пользу.

Дядюшек же раскидало проведение по всему земному шару: лишь один с семьей остался в России. Не смог покинуть дома и Родины.

Павел Игнатьевич отошел в мир иной через год после нашего переезда. В ночь с шестнадцатого на семнадцатое июля он уснул и боле не открывал глаз. Мы тосковали, и бабушка лила слезы, но удушающего горя не было: глава семейства упокоился с улыбкой на лице, да и жизнь он прожил прекрасную. Дед был необычайным долгожителем (сто тринадцать лет – как многое он застал, как многое увидел!), и до последнего дня сохранял здравость рассудка, бодрость духа и тела. Впрочем, и бабушка, семидесяти семи лет отроду, также проявляла необычайную живость, а лицо ее сохраняло очарование величавой зрелости.

В ту же ночь, как узнается позже, в уже далекой России расстреляли царскую семью, окончательно и бесповоротно разрубив связь с прошлым.

И пока мир переворачивался, возрождался из пепла и учился заново жить, я наслаждалась молодостью, переездом и теплящейся вокруг надеждой на лучшие времена. И пусть сентябрь не радовал теплом, но сердца горели и в глазах сверкали звезды. Нельзя лить слез, ведь каждая из них – драгоценный бриллиант, ведь плакать – непозволительная роскошь.

Модное пальто расцветки леопарда, длинная нить перламутровых жемчужин, классический английский костюм с мужского плеча – я бежала по улице, прикрыв голову книгой. Засиделась в библиотеке допоздна, и теперь ловила в лужах пестрые огни вечернего города. Густой и пряный запах осени; изощренный ритм саксофона из соседнего ресторанчика, где еще не убрали летнюю веранду – парочки кутались в пледы, восседая в плетеных креслах, попивали виноградный сок (никто не смел раскрывать его тайны, так как заведение миссис Мэй было единственным прибежищем для страждущих во времена сухого закона в нашем захолустье). Сама миссис Мэй стояла в дверях, опершись плечом, и театрально курила. Короткие черные волосы, изогнутые тонкие брови. Руки ее украшали длинные кружевные перчатки и массивные браслеты, подаренные многочисленными поклонниками.

– О, Анна! Добрый вечер! Заходи погреться; сегодня у меня играет Тристан Аттвуд. Ты видела, что он делает со своим саксофоном? – она заливисто рассмеялась.

– Благодарю за приглашение, миссис Мэй! Спешу домой; забегу к Вам завтра на кофе!

– Передавай мои приветствия Григорию Павловичу!

Тепло-желтые огни ресторанчика, игривый джаз и шумная улица остались позади. Я забежала в тихий переулок, мечтая поскорее очутиться в горячей ванне. Дождь шел спокойный, прямой, и на душе было безмятежно, пока вновь не возникло острое чувство слежки.

Я остановилась на дороге, как вкопанная. Опустила книгу, посмотрела по сторонам – тихая улочка, редкие огни в частных светлых домиках. Раскидистые полуголые деревья, под ними – ворох расписных листьев. Лужи, дрожащие под дождем. Ни души. Но очень стойкое ощущение на себе чужого взгляда.

В голове всплывали не статьи криминальной хроники, а запыленные фолианты полупустой библиотеки, куда в детстве мы постоянно ходили с дедом. Следом за тем – его многочисленные рассказы о сверхъестественном, и о существах, что живут с нами бок о бок, да только человеческое сознание тут же стирает воспоминания о потустороннем. В это свято верил мой дед. В это свято верил отец. Читал, изучал. В это даже верила бабушка – в Петербурге в свое время даже поговаривали, что в роду ее были ведьмы, да и карты Елизавета Платоновна раскидывала так, будто в воду смотрела. Темными вечерами, еще в Петербурге, когда в стенах домашней библиотеки лились грезы прошлого, Павел Игнатьевич часто вспоминал о колдунье, что нагадала ему, еще ребенку, рождение одних сыновей и внуков – отсутствие девичьей крови в роду. Вспоминал о чудесном спасении в снегах и смертельном холоде Шипки1, о возвращении домой и возвышении рода. О том, что нужно просто научится видеть и замечать чуть больше – и приоткроется завеса тайны о мире, сосуществующем рядом с нашим.

В сверхъестественное (отчасти) верила я. Отпечаток взросления в идеологии убежденности в существовании "обратного мира" давал о себе знать – сжала крепче подвеску из оникса и поспешила к дому, благо, он уже виднелся за углом.

Проскользнула мимо дремлющей в кресле бабушки, заглянула в кабинет отца. Поцеловала его в макушку, пока он самозабвенно рисовал какие-то символы на огромном листе бумаги.

– Ты сегодня припозднилась, – обернувшийся отец улыбнулся, закручивая усы, – неужто заглядывала на вечерний концерт Тристана?

– Ох, прошу, не упоминай его! Тристан – невозможный гордец. Никак не примет отказа, – я скинула пальто прямиком на светлый диван. – А еще он крайне ограничен и глуп, бесхитростен и труслив. Рядом с ним я чувствую себя большим мужчиной, – отец искренне рассмеялся. – Кстати, от миссис Мэй тебе горячие приветствия; я пробегала мимо "Глитца", когда возвращалась из библиотеки. Отыскала неплохие материалы для своей работы…. – Заглянула через плечо отца на рабочий стол. – А над чем работаешь ты? Что-то масштабное…

– Все над тем же. Иди, согревайся, промокла насквозь. И, Анечка, – отец окликнул, когда я уже подходила к двери. – Люсиль пришла; она поднялась к тебе наверх. В следующий раз не засиживайся в библиотеке, когда назначаешь встречу.

***

Горячая вода расслабляла и дарила полную гармонию – ощущение слежки извне окончательно растворилось, стоило лишь погрузиться в пенный рай. Огоньки свечей легонько подрагивали, играя на мраморных стенах отсветами. Люсиль помогала распутать причудливую прическу на моей голове.

– Почему ты не хочешь подстричься? Мне кажется, короткая стрижка тебе вполне бы пошла. К тому же, обладая столь модным гардеробом, даже зазорно игнорировать тенденции в прическах и макияже.

– Мне нравятся длинные волосы, они будто бы возвращают на сотню лет назад. Да и бабушка не переживет, если я приду с этой сумасшедшей короткой длиной.

Люсиль посмеялась; она и сама не состригла белокурых локонов из-за крайне консервативных взглядов родителей – ее "папаша" достаточно жестко прекратил любые девичьи попытки следовать моде. Мол, "пока ты живешь в моем доме, ты подчиняешься моим правилам!". Возлюбленный Люсиль еще устраивал жизнь в Чикаго и не торопился забирать свою "зеленоглазую красавицу"… Впрочем, девушка не особо страдала: поклонников у нее – хоть отбавляй, и она позволяла себе вечер-другой провести в приятной компании восторженных кавалеров.

Ажурные абажуры на лампах бросали на стены уютные теплые тени. В последние годы слишком часто возникало ощущение чужого взгляда на спине. Последние месяцы – еще чаще.

– Станешь женой гангстера, – проговорила я легко и непринужденно, хотя на подкорке ощущала страх за милую подругу.

Люсиль Гилберт не была глупа. За наивной внешностью и миловидным очарованием скрывался умелый стратег; но порой даже самые отчаянные игроки терпят поражение. А потому я раз за разом переспрашивала, все ли она продумала, не сильно ли рискует, планируя связать жизнь с человеком, о чьем имени ходила дурная слава опасного манипулятора и жестокого дельца.

– Не беспокойся. Как только Чарли устроится, мы сыграем свадьбу, я переберусь в Чикаго… Это по твоим жилам течет золото; мне еще необходимо его добыть. Где как не рядом с бутлегером2 искать достатка, гм? Вспомни хотя бы миссис Мэй…

Я перевела взгляд на огоньки свечей.

Меня никогда не торопили с браком. Никогда не надевали кандалы на мои руки, позволяя жить достаточно привольно. Маленькая принцесса, окруженная любовью и пониманием (дед говорил, что "принцессой" меня назвал один его давний знакомый, когда впервые увидел). Мне позволили получить образование и посвящать жизнь тому, что было для меня значимо – и зачастую такой экспериментальный подход воспитания вызывал недоумение у окружающих. Однако главным зачинателем его был мой дед, и с ним уж спорить никто не пытался. Я росла, как домашний символ – обладая всем, угодным моему сердцу. Вероятно поэтому большинство мужчин, проявлявших ко мне интерес, получали отказ. Слишком самодостаточная и избирательная, уже обладающая богатым приданым – найти достойную партию дело сложное, и ухажеры зачастую ничего не могли мне предложить. Каждый из них казался мне мальчишкой.

Потому раз за разом свой отказ получал и Тристан – его ухаживания начались осенью в год моего переезда и продолжались до сих пор. Ему почему-то думалось, что я просто не могу не испытывать к нему симпатии. Хотя, признать, многие девушки сходили с ума по Тристану Аттвуду: легкий в общении, живущий одним днем талантливый музыкант. И, конечно, многие считали его очень красивым: черноглаз, атлетически сложен. Но я не влюбилась бы в него даже будь он самым красивым мужчиной на планете – у меня не было с ним ничего общего. Тристан видел во мне красивую игрушку, которую во что бы то ни стало следовало заполучить – он видел во мне приз. Человек, не получавший ответа "нет" попался на крючок собственного тщеславия.

Ко всему прочему, Аттвуд, несмотря на весь свой шарм и музыкальный талант, оставался поверхностным человеком. Тристан не видел ничего дальше собственного носа, предпочитая даже диалоги выстраивать вокруг собственной личности. Это утомляло. Он не был ни интересным собеседником, ни благодарным слушателем, ни интригующим оппонентом – зато пыль, которую о себе Аттвуд пускал в глаза окружающим, была щедро сдобрена блестками и джазовым послевкусием.

Бабушка реагировала на мое одиночество несколько иначе. Говорила, что привередничаю и перебираю, и так либо одна останусь, либо "черта во двор" получу.

Вспомнилась сырая улица. Мысли путаной вереницей зазмеились в голове…

– Итак, собственно, давай поговорим о том, для чего я пришла, – бодрый голос Люсиль вырвал из кокона размышлений. – Завтра вечером в "Глитце" танцевальный марафон! Нужно подобрать наряд… Ты уже думала, в чем пойдешь? Я краем глаза заметила у тебя блестящие шелковые чулки; они были пепельными или песочными? Найдется ли у тебя и для меня пара?

Ночью спустился сильный ливень, подобного которому я и припомнить не могла. Люсиль осталась ночевать в нашем доме – гувернантка Рута расстелила ей постель в гостевой спальне.

Я долго не могла уснуть; все думала о Люсиль и ее женихе, о Тристане, о работе отца – и о своей работе. Я вполне представляла себя через пару лет преподавательницей истории (или религионоведния?) на кафедре института. И прийти мне хотелось со своими авторскими лекциями, над которыми кропотливо трудилась уже несколько лет. Можно было бы представить труд отца и деда, рассказывать слушателям о мифологии и поверьях… А вдруг (нашей семье ведь так везло?) я могла бы стать профессором?

Усмехнулась мыслям. Припомнила множество богов, мифы о которых становились моими сказками перед сном – уж не помолиться ли каждому, авось кто услышит?

На столе стоял абрикосовый ликер и большой букет свежих красных роз. По стеклам и крыше монотонно и убаюкивающее барабанил дождь. Перед тем как закрыть глаза и погрузиться в сон, я еще раз взяла в руки книгу, которую стащила сегодня из библиотеки – зеленый томик истории архаичных верований был вполне неплох. Мне не терпелось дочитать его и обсудить на выходных с отцом.

В ту ночь я проснулась, разбуженная звуком дождя, бешено барабанившего по крыше. Вынырнула из-под теплого одеяла в прохладную комнату – окно было открыто, – перегнулась через подоконник, ощущая холодные крупные капли. Они падали так часто, что не было видно ни домов, ни деревьев – только темная вода. Дождь лил такой сильный, что я даже не могла различить, где кончалось небо, и начиналась земля.

Еще даже не начало светать. Еще была глубокая-глубокая ночь.

Загрузка...